+7 (499) 182-03-47
Версия для слабовидящих

Ru

En

15.03.2006

Дом, в котором не живут

«Старый дом» Алексея Казанцева для Нового драматического театра — аналог «Чайки» для театра Художественного. Почти 30 лет назад одноименный спектакль Виталия Ланского стал этапным событием для недавно рожденного коллектива. Очевидцы рассказывают, что и билетов было не достать, и зрители узнавали в героях и коллизиях спектакля самих себя и свои душевные метания. Да и сама ранняя пьеса Казанцева такая узнаваемо чеховская, негромко психологичная, простая и одновременно неимоверно сложная. Жаль, что сегодня Алексей Казанцев почти не пишет, хотя его нынешние занятия не менее важны.
 
Отметить 30-летие Нового драматического театра возвратом к знаковой для него пьесе — конечно же, поступок. Безусловно, риск, потому что всем известно, что дважды в одну воду не войти. Тут нужно найти другое, современное течение и попытаться сделать так, чтобы старая пьеса не потонула в нем, но выплыла, обогатившись новыми смыслами. Преодолевать эти опасные рифы художественный руководитель Нового драматического Вячеслав Долгачев доверил лидеру Кемеровского театра драмы Евгению Ланцову. К премьерному причалу корабль-спектакль «Старый дом» добрался явно не без потерь. Естественных и тех, которых можно было бы избежать.
 
Впрочем, и эти потери предсказуемы, так как повторяются от спектакля к спектаклю, коль скоро речь заходит о таком явлении, как «советская пьеса». Хотя «Старый дом» Казанцева сюда можно отнести лишь по формально-временным приметам. Да, пьеса дышит воздухом 60 — 70-х годов минувшего столетия, вбирает в себя их реалии, перемалывает в них человеческие судьбы. Но так называемая «новая волна» отечественной драматургии была привлекательна не только этим. Чуткость её авторов состояла в том, что они по-прежнему вслед за тем же Чеховым могли угадывать и фиксировать и какие-то «вечные» приметы российского бытия, актуальные не только для парочки конкретных десятилетий. Не зря же первой причиной нынешнего обращения к тому же «Старому дому» (а он в этом сезоне ставится дважды) является его абсолютная неустарелость, типичность житейской истории, которая может заинтересовать и сегодняшнюю публику.
 
Евгений Ланцов вслед за своими коллегами предпочел от того времени намеренно дистанцироваться, откровенно сыграть в «советскую эпоху», декорировав её узнаваемыми штампами. Тут вам и портреты Хрущева и Брежнева, и намек на первомайские демонстрации, и педалирование энтузиазма и вечных опасений, присущих тому поколению. Режиссер словно бы до конца не поверил пьесе, прочел её весьма ироничнно, а потому и драматические, и трагические пласты перевел в откровенно комедийный план. Смотрите, мол, как мы, бедные, тогда жили. Можно подумать, что сегодня мы живем куда лучше, а от былых проблем не осталось и следа. Они, конечно же, трансформировались, но никуда не делись.
 
Да, воспроизвести на сцене старомосковскую коммуналку в доме, где некогда бывал сам Лев Толстой, — задача не из легких. Нужно ведь не задавить «бытом» при том, что в этом быте во многом и заключена суть. Усилиями сценографа Владимира Кравцева на сцене Нового драматического возведено нечто странно-непонятное. Домом, старым домом в символическом смысле этих слов нынешнюю конструкцию назвать трудно. Единое пространство без перегородок, в которое хаотично вклинились какое-то деревянные сваи, видимо, поддерживающие готовый рухнуть потолок. Последнего не существует, сваи упираются в никуда и поэтому выглядят нелепо. В доме Казанцева худо-бедно, но десятилетиями жили люди. Дом Кравцева-Ланцова для жизни непригоден, здесь нет ни уюта, ни порядка, везде валяются пыльные связки книг; газет, тазы, кастрюли. «Прозрачность» коммуналки понята буквально — стен нет, все на виду, все сообща. А между тем у Казанцева в каждой комнате существовал отдельно взятый прочный мирок — со своими устоями, семейным укладом. И люди по-прежнему вили гнезда, несмотря на то что закономерным образом из этих гнезд то и дело кто-то вылетал или выпадал.
 
А коль нет этой жизненной основы и основательности, то и сама жизнь на сцене Нового драматического на сей раз оказалась несколько выморочной, бутафорской, а потому и не всегда задевающей за живое. Не всем актерам, посаженным между двух стульев, удалось в результате сесть хоть на какой-то из них. Хотя в данном случае это абсолютно не актерская вина. Лишь только артист начинает синхронно и непосредственно существовать вместе со своим персонажем, как режиссер тут же заставляет его исполнить какой-либо пластический или вокальный трюк, что в данной истории, мягко скажем, не вполне уместно. Да и утрированные гримы и костюмы лишь добавляют легкомысленной опереточности.
 
И все-таки выделим Дмитрия Шиляева (Рязаев) с его смешным сибирским говорком, спадающими тренировочными штанами, с его суетливой, какой-то бабской стервозностью. За всеми этими острохарактерными приметами актер угадал судьбу и виртуозно сыграл её «между строк». Или Ольгу Тенякову (Юлия Михайловна) — стареющую кокетку, за напускным легкомыслием скрывающую такое больное одиночество. Или Ольгу Малинину (Зинаида Семеновна), которой цены бы не было, если бы чуть-чуть поубавить комедийной прыти. Впрочем, откровенных упреков не заслужил никто. А стоит убрать или хотя бы приглушить театрализованные затеи постановки и поверить в нестареющую правдивость истории Алексея Казанцева, глядишь, и настоящей жизни на сцене стало бы больше.