+7 (499) 182-03-47
Версия для слабовидящих

Ru

En

01.12.2006

Люди и звери

Новые версии давно знакомых пьес становятся тенденцией нынешнего сезона: как говорится, на вскидку можно назвать несколько подобного рода постановок в самых разных театрах. Одна из них — обращение Нового драматического театра к давней пьесе М.Гиндина и В.Синакевича «Зверь», лет двадцать назад широко шедшей по театрам страны.
 
Сегодня режиссер Вячеслав Долгачев и художник Маргарита Демьянова ставят не только фантастическую драму, хотя именно это жанровое определение вынесено в программку спектакля. Им интересен более широкий взгляд на проблему возрождения жизни на территории Земли, которая подверглась ядерному нападению. Исходное это событие произошло, по всему судя, достаточно давно — жизнь на планете заглохла, а те немногие особи, отдаленно напоминающие людей, кому удалось избежать гибели, бредут по выморочному пространству, с трудом вспоминая, что же такое по сути жизнь, и, тем не менее, влекомые естественными инстинктами и рефлексами, пытаются так или иначе жизнь продолжить. Жанр антиутопии, который сам по себе требует владения особого рода трагической иронией, воплощается постановщиками с удивительной для сложной задачи свободой. Сцена пуста. Поначалу она даже сокращена до небольшого пространства на передней её линии и завалена каким-то прахом, похожим на давно свалявшиеся осенние листья. По этой пустоте бредут несколько существ, экипированных по меньшей мере странно: на каждом навьючено множество какого-то хлама (сегодня так выглядят бомжи, сосредоточенно роющиеся в помойках). В первые минуты кажется, что нам просто расскажут некую историю про бывших граждан, давно деклассированных и живущих своей жизнью, мало соотносимой с нынешними социальными нормами (есть даже легкое подозрение, что будет весело или хотя бы забавно). Однако все, что на сцене происходит, только на первый взгляд кажется забавным. Театр, не пренебрегая сложностью жанровой интонации, говорит о сущностных проблемах бытия без унылой дидактики и черствого пафоса, какие в подобного рода сюжетах, увы, нередки. Трагическая ирония, заявленная в качестве основной интонации, оказывается замечательным способом остроумной и жесткой, нередко даже жестокой, театрализации действия.
 
Семья, выжившая в катастрофе и бредущая по вымершей земле в поисках себе подобных (больше того, они ищут «человека со стеклами на глазах», сама память о мудрости которого буквально дает им силы жить), кажется, смутно сознает свою «историческую роль» сохранения рода, хотя выражено это вовсе не декларативно, а с обескураживающим, почти наивным простодушием. Острая характерность, которой виртуозно пользуются актеры, далека от поверхностного комикования, хотя многое в поведении героев «Зверя» кажется смешным и нелепым. Но все же трагизм исходной ситуации, оставаясь смысловым фоном, дает именно с гротесковыми кражами удивительный эффект. Перед нами некое подобие нового человечества, мучительно пытающегося вспомнить собственное исходное прошлое, самый смысл существования — не только физического, но и духовного. Драматургией становится именно уровень искажения базовых понятий и представлений, бывших людей, пытающихся вернуться в лоно естественных жизненных потребностей и обязательств. Подобие лучевой болезни лишило их волос. Лысые, как колено, черепа делают их похожими на каких-то древних египтян. Ядерный взрыв ещё и оглушил их, и со временем люди выработали некое подобие нового языка, в котором смысл трудно выговариваемых слов подчеркивается резкой жестикуляцией. «Клиническая картина» получилась эффектной и по-театральному яркой — одним из смыслов спектакля становится эта четкость актерского проникновения, если угодно, в недра искаженной психофизики персонажей, чья сущность парадоксальным образом одновременно пугает и преисполнена странного обаяния. На контрасте ужаса и обаяния строятся не только характеристики персонажей, но и внутренняя логика их поведения — все отношения и конфликты.
 
Пятеро актеров создают драматически эффектный, строящийся на контрастах отношений, ансамбль, в котором по сути нет явного лидера. Каждый персонаж по-своему уникален, хотя специфическая сложность как раз в том, что как таковые индивидуальности проявляются в каждом отдельном случае крайне невнятно и нелепо (именно невнятность и нелепость становятся источником не только игровых эффектов, но и драматической сущности происходящего). Постепенно обнаруживается в каждом сложная внутренняя жизнь, чреватая преодолением собственных смутных, но неотвязных представлений о смысле жизни. Пожалуй, самые противоречивые чувства переживают два героя: Отец, в облике и внутреннем мире которого Олег Бурыгин находит острые контрасты чувства долга, упрямства и некоего тайного знания, которое по обстоятельствам его герой до поры предпочитает скрывать, кажется, даже от самого себя, и Дочь, чью несокрушимую в своей болезненности наивность Виолетта Давыдовская остроумно дополняет столь же неодолимым желанием все узнать и пережить.
 
Мать Ирины Мануйловой в этой троице фигура не менее занятная хотя бы скрытым ото всех лукавством, интуитивным знанием, от века присущим женской природе как таковой.
 
Сам же Зверь в исполнении Андрея Курилова предстает фигурой прежде всего романтической (в живописной и вовсе не страшной шкуре, похожий скорее на хиппи, чем на людоеда, этот герой как раз сумел сохранить в себе истинную человечность и высоту духа, о чем семейство особей, именующих себя людьми, забыло давно и, кажется, охотно). Облик его, глубоко отличный от остальных персонажей, обуславливает то классическое изгойство, какое становится зачастую обязательным признаком духовной личности. На этой обособленности строится не только внутренняя жизнь героя, но и любовное томление его в отношении к Дочери, которое он переживает и как мужчина — и как художник (игра с неким подобием флейты — красивое тому подтверждение).
 
Наконец, объект поисков Семьи — пресловутый человек «со стеклами на глазах» — наиболее противоречивая фигура сюжета. Автор называет его Другом. Перед нами же отвратительный в своей очевидности мещанин, движимый, как все мещане, наглостью и сознанием безнаказанности. Артист Дмитрий Светус создает остроумный портрет крикливого труса с претензиями, чья «видовая» близость Семье в равной степени очевидна и оскорбительна именно для человечества как вида.
 
Это чудовищное в сути своей единство проявляется со всей очевидностью, когда Отец и Мать, добившись разрыва Дочери и Зверя, не только склоняют Дочь к сожительству с этим крикливым выродком, но и в порыве пресловутой общности, под финал, когда Дочь уже беременна, вдруг все вместе начинают экстатически выть какое-то подобие песнопения, — убогие, — в этом взаимном проявлении восторга оттого, что, как им кажется, все ужасы жизни, все её фантомы побеждены.
 
А вдали, на склоне, мы видим Зверя с его «живой деревяшкой» — его флейтой, которой он поверяет свою мучительную тайну, свою по жизненную любовь, такую ненужную в этом возрождающемся мире...
 
Горечь саркастической иронии — последнее чувство, рождающееся в финале этой «новой истории человечества», версию которой Новый драматический театр воплотил остроумно и мужественно.