Театр, верный самому себе

Московский Новый драматический — необычный театр. Он находится на окраине Москвы на улице Проходчиков и при этом имеет довольно изысканный и сложный репертуар, в котором и современная драматургия, и проверенная временем классика, и неизвестные старые пьесы вроде «Шутников» Островского или «Чудаков» Вольтера. За 35 лет его жизни театром руководили известные сильные режиссеры — Виктор Монюков, Виталий Ланской, Борис Львов-Анохин. С 2001 года — Вячеслав Долгачев. И каждый раз этот театр выбирал нестандартный путь развития, представляя вниманию зрителя неочевидную драматургию.

 

Театр был создан в 1976 году на основе выпускного курса Школы-студии МХАТ, которым руководил Виктор Монюков. Здесь играли дипломные cпектакли. Через два года руководство театром принял Ланской. Он начал работать с современной драматургией, поставив спектакль по пьесе Алексея Казанцева «Старый дом». Когда же через десять лет главным режиссером стал Борис Львов-Анохин, направление работы несколько изменилось. Но театр по-прежнему оставался своеобразным, направленным к взыскательному зрителю. В репертуаре оказалась утонченная классика: Скриб, Ростан, Шодерло де Лакло. На сцене можно было увидеть Оксану Мысину, Спартака Мишулина, Веру Васильеву…

 

Когда же в театр пришел Вячеслав Долгачев, до этого работавший во МХАТе и выпустивший на прославленной сцене не один спектакль, он сохранил нацеленность театра на серьезную литературу. Поставил Достоевского, Чехова, Островского, но и привнес в репертуар литературу сегодняшнего дня. Первым спектаклем Долгачева в Новом драматическом стали «Профессионалы победы» Александра Гельмана — классика советской драматургии — со Львом Дуровым и Борисом Щербаковым в главных ролях. Затем последовали «Разбойники» Шиллера, «Прекрасное воскресенье для пикника» Теннесси Уильямса. Долгачеву было важно создать живой театр, нацеленный на серьезную большую работу, театр с артистами, готовыми много и вдумчиво работать. Пришлось заново завоевывать публику. Сегодня это в основном молодые зрители, которые порой добираются в театр даже из Зеленограда. Зал на двести мест полон пять раз в неделю, у театра есть свои хиты. На «Настасью Филипповну» — спектакль-импровизацию — приходят несколько раз подряд, чтобы оценить чистоту эксперимента и насладиться острым, психологически захватывающим существованием актеров на сцене. Уже восемь лет не сходят со сцены «Двенадцать разгневанных мужчин» Реджинальда Роуза. Между тем, премьеры последнего сезона заслуживают не меньшего интереса: например,пьеса о еврейской девушке, полюбившей демона, «Тойбеле и ее демон» Исаака Зингера, «Top dogs, или Новые игры взрослых» Урса Видмера или поставленный в традициях театра Но спектакль «Додзедзи-храм» Юкио Мисимы. Театр по-прежнему живой, яркий, провоцирующий зрителя на разговор, захватывающий правдой актерского существования.

 

 

— Последним моим театром был МХАТ. Я ушел сразу после смерти Олега Николаевича Ефремова. На четвертый день после того, как его похоронили. Еще не был назначен новый художественный руководитель, но я прекрасно понимал, что эпоха МХАТа закончилась, и вместе с ней — художественный курс этого театра, его приоритеты, направления. Я был почти уверен, что новый человек, который придет на место Ефремова, будет разворачивать корабль совершенно в другую сторону. Я не хотел разворачиваться и решил, что должен уйти сам. Но, надо сказать, я был счастлив эти десять лет работать в Художественном театре под руководством одного из величайших людей нашего театра. Ежедневное общение с ним дало мне громадную человеческую и профессиональную школу. Я написал заявление об уходе, вышел на улицу и оказался безработным и никому не нужным. Это нормальная ситуация. Так жизнь устроена, что сегодня ты кому-то нужен, а завтра — никому. Я некоторое время вообще никуда не ходил, наивно полагал, что, может быть, кто-нибудь куда-нибудь позовет. Нет, никто не звал, ни в какие театры не приглашали. Но вдруг пришло письмо из Америки. Мне предложили преподавать в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Я проработал там два года, стал профессором. И вот однажды я получил из Управления (теперь Департамент) культуры города Москвы письмо с предложением возглавить Московский Новый драматический театр. Я знал этот театр с момента его основания как зритель. Знал труппу, знал, что здесь происходило десятилетиями. И задумался. Это большое счастье, когда тебе что-то предлагают. Думаю, что любой режиссер мечтает возглавить свое дело. Это кокетство, когда говорят обратное, потому что любой нормальный режиссер понимает, что если он владеет ситуацией, то он гораздо свободнее при всех трудностях, издержках и сложностях этого дела. Меня довольно долго уговаривали: как это перспективно — возглавить такой вот театр, находящийся на улице Проходчиков. И, надо сказать, «купили» тем, что обещали в течение трех лет построить новое здание рядом с метро. Это и повлияло на мое решение, потому что основной вопрос театра, который я принял, — это его географическое положение. Это его судьба, его беда, особые условия существования. 

 

 

- И да, и нет. Жизнь здесь всегда была трудная, Борис Александрович Львов-Анохин считал работу здесь после Малого театра ссылкой и не скрывал этого. Это, знаете, как декабристов — в Ялуторовск. Хороший городок, я там был. Понравилось. Но так: на два дня.

 

А переехать жить — это непросто.

 

 

— Уйти — всегда возможно. Дверь-то открыта. Но когда работаешь серьезно и много вкладываешь... Здесь уже все твое, смешно сказать: даже цвет стен. Вот занавес повесил, сделал ремонт сцены, перестелил пол. На самом же деле, прежде всего создается коллектив. Театр — это люди. Когда создаешь собственную труппу — а сегодня это моя собственная труппа, со всеми ее плюсами и минусами — она моя, — то как можно бросить ее и уйти? За эти десять лет у меня были разговоры о переходе, но я не ушел. По двум причинам. То, что мне предлагали, требовало еще более серьезного реформирования, чем театр, который я принял здесь.И, во-вторых, у меня здесь свои люди. Анатолий Эфрос ушел из «Ленкома» на Бронную и взял с собой основных артистов, я тоже подумал, что, если бы это было возможно, каких-то основных артистов взял бы с собой. Это мои ноты, мои краски, это люди, с которыми я работаю.

 

 

— Я должен вам сказать, что артистов до сорока лет больше, чем артистов после сорока. Потом люди сходят с дистанции. Я был театральным мальчиком, знал труппы московских театров, приходил и по фотографиям в фойе наблюдал, как исчезают, исчезают артисты. Георгий Александрович Товстоногов говорил, что к тридцати годам становится понятно, артист данный человек или нет. Еще должны сохраняться наивность и свежесть молодости и уже — прийти профессионализм, мастерство, умение. Это тот конгломерат, на котором артист и может состояться. С другой стороны, с возрастом и психика, и физический аппарат становятся менее пластичными. Долголетие в театральном искусстве — очень большая редкость. Те самые старики, которых мы так любим, прошли очень большую селекцию. Найти хороших стариков очень трудно. В каждой труппе их один-два, три, больше нет. Это как балет: в тридцать семь лет вы еще можете, а в пятьдесят танцует только Майя Плисецкая.

 

 

— Я был и до Любимовки — в Щелыково. Меня называли лучшим режиссером читок современной пьесы. А потом резко перестал в этом участвовать. Надоело. Все эти читки — большая обманка. Мне казалось, что это любопытно, интересно, новый жанр наклевывался. В те годы действительно была попытка отразить драматургию реальности. Хотя не думаю, что было много больших побед, которые останутся на века или хотя бы продержатся в репертуаре пятнадцать-двадцать лет.

 

А сегодня вообще с этим делом плохо. Я просто не могу читать современную пьесу. У меня ощущение графомании ото всего практически. Текст должен излучать что-то. А их тексты ничего не излучают. Я пытался читать всех этих авторов. Они хорошие ребята, но мне это неинтересно. Может, я постарел?

 

 

— Это пьеса, которая тоже не проживет долго, мне кажется. Она написана десять лет назад, и это не «Чайка». Я понимаю, что таких пьес, как «Чайка», раз-два и обчелся, но хочется же ведь именно их отыскивать. Ведь когда-то же Немирович и Станиславский нашли «Чайку». «Тоp Dogs», с моей точки зрения, даже пьесой назвать сложно. Там нет сюжета. Это фрагментарные зарисовки занятий по психотерапии, сделанные на основе наблюдений. Там практически нет характеристики персонажей, вернее, они скрыты. Там все немножко подспудное, можно вытаскивать персонажей из текста, из ситуаций. И мне кажется удивительным, что пьеса написана так давно про мировой финансовый кризис, который грянул совсем недавно. Автор, я думаю, — серьезный человек, который наблюдает все то, что происходит вокруг него, и замечает, что благополучие, европейская комфортность очень скоро закончатся, потому что есть процессы, которые их подтачивают. Собственно, это мне и было интересно, так как совпало с моим ощущением от первого посещения Америки. Чем больше я видел, чем больше удивлялся тому, как все красиво, вкусно, комфортно, тем больше и больше убеждался, что это все ненастоящее и скоро рухнет. Например, башни-близнецы — это такой вызов Богу, что-то очень дерзкое, и, когда стоишь внизу, а они слегка наклоняются, — страшно. Прошло всего двадцать лет — это миг в истории, — и все лопнуло. Такое же ощущение от пьесы «Top Dogs». Автор двенадцать лет назад почувствовал: вот оно, рядом, стучится. Это предчувствие он провел через судьбы людей: что будет происходить с абсолютно благополучными людьми, если у них отнять комфорт?

 

 

— Важно понимать, что импровизация — это хорошо подготовленная вещь. Спектакль готовился полтора года. Как можно играть роман «Идиот», не репетируя его? Конечно, репетировали. Вопрос в том, какова техника исполнения, что делают артисты. Они ничего не повторяют. Входят в спектакль и выходят из него одинаково: начинаем с четвертой части, когда Рогожин вводит Мышкина в квартиру, где уже лежит Настасья Филипповна, а заканчиваем стуком в дверь. А вот что внутри... Они сами не знают, что будут делать каждый раз. И в этом самый большой драйв. Это очень хорошая школа для актеров. Они сейчас даже те роли, которые играли до этого, пересматривают. Они понимают, что во всех остальных работах должны стремиться к тому, чтобы все было впервые, только сейчас. Заданный рисунок не должен быть заданным внутри. Труппа, посмотрев работу коллег, очень высоко оценила ее, и был хор голосов: нужно, чтобы все прошли через это. Конечно, так невозможно, но мы пытаемся. Кстати, «Top Dogs» тоже была работа, близкая к «Настасье Филипповне». Мы очень долго занимались наблюдениями. Снимали на видео, искали реальных людей, которые могли бы совпасть с этими текстами. Публике интересно наблюдать что-то такое, что происходит только сейчас и для нее.

 

 

— Мы, несмотря на все новомодные веяния и тенденции, агрессивную режиссуру и постмодернистские установки, занимаемся человеком, анализом человеческого существования. Хочется верить, что у нас настоящий психологический театр. Чего не так много кругом.