+7 (499) 182-03-47
Версия для слабовидящих

Ru

En

15.01.2007

Зверь. С флейтой Гамлета

«Какие сны мне снятся!
Странные  и страшные сны…
Сны, более  похожие на действительность, 
чем сама действительность».
Марк Твен
 
Эти слова Марка Твена возникли здесь в качестве эпиграфа не случайно. В пьесе «Зверь» Михаила Гиндина и Владимира Синакевича их произносит некто, названный Взволнованный. Он возникает в самом начале пьесы, «запуская действие» — и в самом финале, подводя ему черту. В спектакле, поставленном Вячеславом Долгачевым и Наркас Искандаровой, этого персонажа нет. Запускают действие — они сами, а черту предоставлено подводить — нам самим. В рецензии одной из моих коллег прочитал, что пьеса — морализаторская, и что оттого — устарела. Мне кажется, это — неправда. И даже при том, что жанр притчи и иносказания в последнее время разлюбил (надоела многозначительная мина, за которой так часто оказывается пустота), но отчего-то фантазийности и абстрактности «Зверя» поверил, быть может, показалось, что и «фантазийность» его не столь уж фантазийна, и «абстрактность» не вполне абстрактна.
 
Персонажи — безымянны. Отец (Олег Бурыгин), Мать (Ирина Мануйлова), Дочь (Виолетта Давыдовская). Ещё — Зверь. Ещё — Друг. Но соответствуют этим обозначениям — только первые трое. Некая семья, странствующая по обезлюдевшей земле в поиске и надежде — найти человека. Ищут человека — встречают Зверя. Встретив — пугаются. Сажают на цепь. Обходят стороной. Ждут подвоха. Ведь он — Зверь, а значит — Враг. Но Зверь оказывается хорошим. Нежным и чутким, добрым и заботливым, внимательным и деликатным. Отважным и бесстрашным. Верным и надежным. Умеет делать дело — и умеет говорить слова. (То, как Андрей Курилов произносит рассказ своего героя о маме, — дорогого стоит). Из найденной палочки — умеет извлекать дивные звуки. Именно в этот момент возникла у меня ассоциация с флейтой Гамлета… Но, увы, он же Зверь — а стало быть, по определению — чужой, другой. И неважно, что заботлив и полезен, и не имеет значения, что кормит и поит, спасая сначала от голодной смерти, а потом и от чего-то пострашнее. Умом мы ещё с этим можем смириться (и то — в разной степени: Дочь — поймет и полюбит, Мать — привыкнет, а Отец так и не сможет простить ни его умелости, ни бескорыстия, ни благородства) — но душой, тем, что разумом не управляется и рацио не подлежит, — никогда! Потому что на уровне подсознания он все равно — и безнадежно, и обреченно, и неодолимо — чужой! Чуждый. Враждебный. Подозрительный — и чем больше будет делать добра, тем более и более подозрительный. Потому что — ведь это он явно неспроста, а иначе — зачем? А представить себе, что — низачем, что — просто так… Невозможно! И тем не менее Зверь входит-таки в доверие (степень его по-прежнему разная, о чем см. выше, но все же) — и вот в этот-то момент и возникает существо по имени Друг. Отвага, с которой очень милый и обаятельный молодой актер Дмитрий Светус играет эту несусветную мерзость, — невероятна! Существо это до такой степени неприглядно, гадко, мерзко и отталкивающе — просто караул! Ни малейших полутонов, а стало быть — иллюзий: отчетливый дармоед, и похабник, и просто дрянь! Но, извините, — он называется отчего-то человек. И тем самым, автоматически и непререкаемо, он — свой. А Зверь, отныне и навсегда — чужой.
 
Финал спектакля — безмерно печален. Забыто вмиг все, что сделал для этого семейства Зверь, его забота, его внимание. Даже любовь, и её Дочь забывает, и неважно, что Зверь ей мил и люб, а Друг вызывает одно лишь отвращение. Семья, вместе с Другом, на авансцене, все четверо отвратительны и мало похожи на людей. А в глубине сцены, на возвышении — Зверь, одиноко играющий на печальной гамлетовской флейте.
 
Вот и вся история. Мне услышались в её финале — конечно же, со сцены не звучащие, глухим голосом Эфроса в другом совсем сюжете произносившиеся: «То ли сказка, то ли притча, то ли быль…" А сколь она «старомодна», либо же «устарела» — это кому как расслышится. Ведь любая история и любая мелодия каждому все равно слышится по-своему. Мне показалось, что в этом странно-абстрактном сюжете Долгачев поставил — «Гамлета», только такой его вариант, в котором все остаются живы. Оказалось, что этот вариант намного более трагичен. Вот, собственно и все. Дальнейшее, как сказано у классика, — молчание.