О юбилярах любят говорить: «Ах, как он молод душой! В его-то шестьдесят (семьдесят, восемьдесят… etc) — совсем мальчишка!» Часто поздравление с круглой датой сводится к подобным комплиментам-штампам («Белой стаей годы пролетели, но душа, как прежде, молода…») — но вовсе не хочется произносить их в день рождения замечательного режиссера. Во-первых, Долгачев и пошлость — две вещи несовместные. А во-вторых, и в-главных… как раз зрелость, цельность и ясность взгляда на мир — взгляда ВЗРОСЛОГО человека! — и подкупают в общении с ним и его театром. Признаюсь, впервые оказавшись в Новом драматическом, я была поражена каким-то непривычным, давно забытым ощущением гармонии и, если можно так выразиться, душевного здоровья — со мной внятно и на равных говорили со сцены о простых человеческих вещах, без крика и надрыва, не смакуя патологии, не искажая понятия и не манипулируя моими зрительскими реакциями. Скажете, ханжество, косность, консерватизм? Нет, воспитание, образование, культура, опыт. Не банальность — НОРМА.
Пожалуй, это и есть главное свойство режиссерского мастерства Вячеслава Долгачева — чувство нормы. Вот, написала — и сразу подумала: не обидела ли именинника?! Не будет ли это понято как отсутствие творческих «прорывов», фантазии, желания экспериментировать? Ничуть не бывало: достаточно взглянуть на репертуарную афишу Нового драматического, пожалуй, уникальную в смысле разнообразия драматургии (от классики до «новой драмы», от Шиллера и Чехова — до Мисимы, Володина и Пряжко); познакомиться с труппой, львиную долю которой составляют молодые и перспективные ребята, чтобы сомнения отпали. Но все же поясню.
Сегодня, когда категория НОРМАЛЬНОГО окончательно дискредитирована — что неудивительно в условиях повального инфантилизма (в литературе, театре, и особенно в кино, где вообще за редким исключением доминирует «подростковый» тип мышления, а что может быть страшнее для тинэйджера, чем норма?! Ведь это в его сознании синоним «серости», а он боится «быть как все»…) — такой театр отрезвляет, помогает как-то обрести почву под ногами, вернуть зрителю уверенность в том, что есть на свете что-то незыблемое. Семья, которая должна быть Семьей («Дочки-матери»), Любовь, которая не терпит извращений («Настасья Филипповна», «Тойбеле и ее демон»)… да-да, такие старенькие, вроде бы донельзя заезженные темы — но как же определенно, смело, и вместе с тем без навязчивой дидактики высказывается о них режиссер! Какой бы материал здесь ни осмыслялся, Долгачев верен своей позиции, четко и уверенно выстраивает свои спектакли — «по мотивам» ли, разбирая ли пьесу, играя ли с ней… Здесь всегда понятно, что такое хорошо, и что такое плохо. Что вовсе не отменяет нестандартного формального хода, оригинальности формы — недаром же в числе своих учителей Долгачев всерьез называет Брука и Стрелера…
Молодость — это прекрасно, кто спорит; но не стоит путать ее с безответственностью, избалованностью, детским желанием «убежать от действительности» (в фантастику, выдумку, в песочницу — а еще лучше «к маме на ручки»); сам Долгачев как то, беседуя со мной о современном театре, определил его как разгул «прыщавого пубертата». Можно умиляться тому, как подросток, думая, что бросает вызов Богу, режет животы собакам и кошкам — пожалуйста, но в Новом драматическом интересуются другими вещами. Говорят, что главное условие профессиональной пригодности режиссера — это чувство времени… и в этом смысле любой спектакль Долгачева вполне состоятелен. Сценический текст, к примеру, «Разбойников», без насилия над текстом Шиллера, звучит ультрасовременно: как же выходит, что обычные вроде бы дети вырастают в циничных террористов? Или «Прекрасное воскресенье для пикника» Уильямса — жанровый ракурс смещен, на первый взгляд — мелодрама, но всмотреться, вдуматься — размышление о становлении личности, осознании себя и своего места в мире полудетских иллюзий. И не нужно помпезных сценографических изысков, ничего лишнего. Минимум пустой зрелищности: предмет функционален, но значение его порой вырастает в метафору (вспомним кресло-трон Моора-отца на авансцене или жутковатый колодец в «Тойбеле», откуда так никто и не выпил воды…) Соблюдать меру, беспощадно отсекать все «побрякушки» — ради одной мощной мизансцены, буквально взрывающей тело спектакля, эффектно разрешающей драматическое напряжение: пронзительный финал «Дочек» — помните балерин в белоснежных пачках?!
Отдельно хочется сказать о том, чего обычно как-то стесняются: об умении достоверно и реалистично поставить с актерами бытовой психологический этюд, когда за полузаметным жестом, звенящей интонацией, наклоном головы прочитывается не просто состояние и ситуация, а целый пласт биографии персонажа. Долгачев работает с актерами тщательно — и, по всей видимости, долго. Наверное, «по Станиславскому» — не знаю. Но так ли уж часто зритель, наблюдая взаимоотношения героев, ощутит радость полного «узнавания»: точно, вот так и ведет себя нелюбимый муж, ревнующая девчонка, обиженный друг?.. И часто ли угадывается за «картинкой» точка зрения Взрослого, ироничного и мудрого, способного поговорить с тобой без скучных поучений, успокоить и дать понять: ты не один.