Чехов. Постскриптум к Достоевскому

Новый драматический театр выпустил в этом сезоне премьеры.

 

Одна из них — спектакль «Настасья Филипповна».

 

Диалог двух героев романа, князя Льва Николаевича Мышкина и его неизменного спутника, одновременно антипода и alter ego, купца Парфена Семеновича Рогожина; диалог, происходящий в финале романа, в финале их мучительного кружения, происходящий ночью в доме у Рогожина, когда в соседней комнате лежит им зарезанная  Настасья Филипповна. Одновременно — это диалог двух актеров: Никиты Алферова (либо Михаила Калиничева) и Андрея Курилова; диалог по природе своей — уникальный, ибо актерам известен лишь «старт» и «финиш», а «трассу» они прокладывают всякий раз сами и всякий раз заново. Один — начинает, другой — подхватывает, повороты — непредсказуемы, витиеватость и прихотливость вязи их беседы — абсолютно спонтанны. Текст спектакля — фрагменты романа Достоевского «Идиот»; его смысл: попытка двух мужчин, находящихся на пороге безумия и в преддверии конца, понять тайну той, что бездыханная лежит в соседней комнате. Понять природу её неслыханной власти над ними, над их дружбой-соперничеством-враждой-ненавистью, над тем, как они живут и как дышат. Спектакль всегда происходит по-разному (и отнюдь не только «по тексту»); я, к сожалению, посмотрел всего дважды, видел обоих исполнителей роли князя Мышкина (сразу скажу, что сравнивать не стану, поскольку обоих актеров, чудесных и очень разных, давно и нежно люблю). На самом-то деле, его необходимо посмотреть много раз: и чтобы уловить разные актерские «версии», и чтобы точнее понять его соотнесенность с романом. Он заслуживает внимания и именно такого: глубокого и подробного. Увы, кто ж ныне будет это делать? Оттого все «отписались» примерно в одном ключе: немножко про Вайду, автора (точнее — первоисточника) замысла, от которого, впрочем, Долгачев далеко ушел; немножко про артистов, по определению поверхностно, непременно и подробно про то, сколь отдален Новый драматический и как туда трудно доехать…

 

Между тем, «отдаленный и труднодоступный» Долгачев тихо, настойчиво (и талантливо!) делает свое дело. Видимо, вследствие своего повышенного интереса к Чехову «взял на вооружение» слова профессора Серебрякова: «Надо, господа, дело делать!»

 

Пока же Долгачев выпустил спектакль с лукавым названием «12 новелл о любви».

 

Автор — Антон Чехов. Подзаголовок — «анатомия отношений». Отчего я полагаю название лукавым? Ну, хотя бы оттого, сколь «сочетаемо» слово «любовь» со словом «анатомия»… Сочетаемо и абсолютно по-чеховски. Поэт, с «еретической гениальностью» воссоздающий бездонность чувств и филигранную импульсивность движений души, он же доктор, которому положено профессией резать трупы, знать, как что называется, а главное — знать наверняка и доподлинно, что никаких «чувствилищ» в человеческом организме — нет. И в этой невозможной, контрапунктной двойственности спектакль Долгачева — особенно чеховский.

 

Начинается — «параллельностью» двух сюжетов: «Полинька», где дело происходит в галантерейной лавке и где юная модистка (Ирина Бондарева), по-женски капризно копаясь в бесконечных коробках «по части дамского туалетцу», ведет весьма для себя драматичный диалог с продавцом, одновременно своим любовником, собирающимся её бросить (Никита Алферов, с точностью и подробностью играющий «классического приказчика»!). И «Мститель», где место действия уже оружейная лавка и где герой выбирает оружие для отмщения неверной жене в жанре: «убью его, потом её, потом себя»… Органично режиссер соединяет эти два параллельно происходящих сюжета — в целостную канву, где неверная жена из «Мстителя» оказывается… той самой Полинькой. Пародийный, гротескный, невероятно комичный торг, бездна юмора, обаятельная отсебятина (чего стоит один Антон Морозов, в образе продавца читающий журнал «Смена»). Но именно этой «параллельностью» задан не меньший драматизм, чем, скажем, восклицаниями Симеонова-Пищика, у которого деньги завалились за проделку в пиджачной подкладке, — рядом с той лихорадкой, в каковой пребывает ожидающая приговора всей своей будущей жизни Раневская.

 

Спектакль Долгачева — абсолютное актерское пиршество.
Упоительное, исполненное иронического блеска — и глубинно драматическое, то, когда артисты понимают, про что они говорят слова и когда отсвет этого понимания прочитывается в их глазах.

 

Рассказ «Дорогая собака», согласно программке, — дуэт: Михаил Калиничев — Сергей Моисеев. Между тем, в реальности — это трио, ибо Антон Морозов, исполняющий партию собаки, в программке не поименован. Возможно, отсутствие имени исполнителя объясняется тем, что у Чеховва роль собаки не написана. То бишь, не написан для нее текст. Но поскольку именно она является в данном сюжете объектом любви, то режиссером и предложена актеру Морозову «партия собаки», заключающаяся в за-вывании и под-вывании; в сверкании глазенками и подергиваниях ножками. Это так смешно — и так трогательно — и так печально… И это так «прожито»! И ни грана «перебора», пустого комикования, нажима — с абсолютным вкусом.

 

Дуэт «человеческих персонажей» — не менее прекрасен. Напоминает «по раскладу» пару Ноздрев — Чичиков. Где «Ноздрев» — конечно же Калиничев: агрессивный, напористый, фонтанирующий; а «Чичиков» — Моисеев: застенчивый и тишайший, но ужасно гордый. А как они из одной сковородочки яичницу кушают!..

 

Рассказы «Аптекарша» и «Верочка» завершают I часть спектакля.
В двух этих сюжетах, у Чехова тональностью очень разных, волей же режиссера — отчетливо срифмованных — неожиданное, по нарастающей происходящее, буйство чувств. «Аптекаршу» Долгачев обрывает, не доигрывая финала, оттого довольно-таки пошленькая историйка оборачивается почти поэмой о любви, не спетой до конца. И такая чудная нежность и непосредственность в герое Евгения Рубина, и такое целомудрие в героине Ирины Бондаревой, и такое пред-ощущение, и пред-чувствие…

 

А вот в «Верочке», сюжет которой позже Чехов не раз и на разные лады повторит - и в истории Коврина и Тани Песоцкой из «Черного монаха», и, позже, в «анти-романе» Астрова и Сони, — все окажется очень определенно.

 

Совсем пустая сцена. Два персонажа. Он — Огнев, статистик, 29 лет. Она — Вера Гавриловна, дочь председателя уездной земской управы Кузнецова, 21 год. Он — уезжает, пришел проститься. Она — предлагает его проводить. Их диалог, точнее, поначалу, его монолог: замечательный, пылкий, взволнованный, страстный, исповедальный… Антон Морозов — легок, естественен, обаятелен. Но монолог его героя, при всех означенных эпитетах — слишком рассудителен и слишком литературен, оттого абстрактен. Слышит ли его Верочка? Боюсь, что нет. «Посидим», — произносит она в ответ на его фразу о том, что ей пора возвращаться. И — неожиданный для него вулкан её признания — такого безыскусного, и уж совсем не «литературного», и никак не «абстрактного»: Александра Змитрович, до того молчаливая и сдержанная, прекрасна в этой прорвавшейся безудержности. Увы, очередному «русскому человеку на rendez-vous» все это расслышится чуть позже. Когда она уйдет. И он останется один. И поймет это — растерянно и горестно. Его торбочка с вещами посреди пустой (пустынной!) сцены. И он — оборвав свой бессмысленно бешеный лихорадочный бег. Спиной к нам. Молча.

 

В Чехове, словно бы легкомысленном, словно бы бесстрастном, словно бы почти даже циничном, Долгачев неизменно вычитывает того Чехова, которого, видимо, полагает настоящим: трезво-печального, очень серьезного. За кажущимся балагурством и паясничанием — неизменно оказывается боль и страдание. То, что поверхностному взгляду может показаться оловянной подделкой, Долгачеву открывается червонным золотом высочайшей пробы. Очень серьезный, оттого необычайно проникновенный Никита Алферов (Сокольский в рассказе «Тина»); грандиозно ведущие диалог в рассказе «Жилец» Михаил Калиничев и Антон Морозов. Морозов — уморительно забавный, с абсолютно гуттаперчевой пластикой: врет, хулиганит, ерничает… А потом неожиданно их ночной разговор напомнит накалом сцену Астрова и дяди Вани из последнего акта, их по сути прощание. Монолог героя Калиничева бесстрашием исповедальности вызовет ассоциации с Андреем Прозоровым, открывающимся перед глухим Ферапонтом, а обреченностью и беспомощностью — ещё и Лебедева из «Иванова». И тут же, встык, — вновь Никита Алферов в рассказе «Супруга»: в его герое — такое благородство, и такая мука от открывшейся ему измены, и такой взгляд… затравленный, и такая безнадежность перед разверзшейся бездной вселенского мещанства и плебейства. И такая же бездна — только от неразрешимости «треугольника» в рассказе «Живой товар»: мертвые глаза героя Калиничева, тут уж не до вопроса: кто из них «больше любит…

 

Но «поминки по любви» в финальном сюжете спектакля «Старость» отданы Анатолию Сутягину и Александру Курскому. У их героев, спустя много лет случайно встретившихся, — все в прошлом. В бесчестном и нечистом прошлом. Их припоминание событий многолетней давности — взаимный душевный стриптиз, муторный и не слишком приятный, копание в душевных «недрах», своей изломанностью и изысканностью — также скорее из Достоевского, чем из Чехова… Сценическая площадка, на которой поначалу стол с современной лампой, телефоном и ноутбуком (художник Маргарита Демьянова, осознанно и точно, максимально осовременивает антураж, в котором происходит действие), — постепенно преображается в кладбищенскую: маленькие надгробия, подле каждого — букетики цветов. Мне показалось, что надгробия, среди которых, повернувшись к нам спиной, бродят потерянно два немолодых персонажа спектакля, — это памятники тем, молодым. Памятники — их любви.