+7 (499) 182-03-47
Версия для слабовидящих

Ru

En

23.05.2013

Розовские обеты

Дело в том, что Виктор Сергеевич Розов всю жизнь писал очень правильные пьесы. Те же "Вечно живые" – где ведь, и в самом деле, все так "понятно", и так "элементарно", и так "просто"… Только отчего-то в этой понятности и элементарности – такой бешеный напор чувств, которому так охотно и так всегда заново поддаешься… Например, фильм "Шумный день" (еще одна знаменитая пьеса Розова тех лет "В поисках радости"), который, по счастью, часто показывают, смотрю всегда (даже если решил, что смотреть не буду, но один-два кадра – и все: безоговорочно пленен!) – зная уже наизусть, смотрю, словно впервые, просто-таки шалея от этой драматургической легкости, от этой чувственности, – но еще от логики и мастерства. Хочется, конечно, сделать отступление на тему "новой драмы" – но не стану. Во-первых, все так очевидно, во-вторых, им все равно не втолкуешь. Пусть живут и ощущают себя новаторами и первооткрывателями. Как правило – нелепости и пустоты.
 
Что характерно, Розов писал столь правильные пьесы, видимо, оттого, что был не только таким писателем, но и таким человеком. И когда на вечере в "Современнике" три сбежавшие с Таганки актера позволили себе со сцены оскорбительные куплеты в адрес Эфроса, именно Розов и только Розов встал и вышел из зала. Поэтому, не знаю, как там с "гением и злодейством", но порядочность и талант, видимо, друг другу не противоречат. И за этот его поступок я ему на всю жизнь – благодарен. В этом году у Розова юбилей – столетие. Отозвался на дату Новый драматический театр, сыграв премьеру "С вечера до полудня", – лучшую, быть может, розовскую пьесу. Пьесу, которую я особенно помню и особенно люблю. Шел не то чтобы с опасением, но с некоторой долей настороженности, признаюсь: как играть сегодня эту замечательно-прозрачную пьесу, чтобы не превратить ее в назидание, в школьные прописи? Но это же Долгачев! И зная его, уже достаточно давно и достаточно хорошо, наверное, подобных глупых опасений можно было бы и не иметь! Однако на сей раз Долгачев превзошел самого себя.
 
Как достигается подобное. Возможно, если ему этот вопрос задать, то, вволю насмеявшись и поглумившись (с чувством юмора у него все очень в порядке!), он бы и начал что-то на пальцах объяснять… Уверен – это ничего бы мне не дало и понятнее не стало. Поэтому – оставим ему его секреты и удовольствуемся результатом. В чем его уникальность? В том, что пьеса, которой почти полвека, звучит столь ошеломительно свежо? Иногда даже казалось, что чуть ли не более, нежели пятьдесят лет назад. В том, что своим артистам, у большинства из которых, просто по молодости лет, нет и быть не может этого нашего "пра-знания", он сумел рассказать сокрытую в пьесе первозданность, благо отсутствие "опытности" вполне восполняют: слух, чутье, настрой на общую волну? Еще: то, о чем писал уже не раз – несуетность, чистота, отсутствие каботинства, премьерства. Какое-то для наших дней фантастическое неприятие пошлости. Их высота и их полет, на самом деле, сводятся к тому, что их и артистами не воспринимаешь. Впечатление – что действительно оказался в квартире немолодого, обласканного официальными почестями, писателя Жаркова, расположенной на одиннадцатом этаже высотного дома на площади Восстания. Всплыли, из тех как раз лет, строки дивной Беллы: "И были наши помыслы чисты / На площади Восстанья, в пол-шестого". Эта формула "помыслы чисты"  –  думаю, как ни странно (или – совсем не странно!) здесь – главная. Чистые помыслы, когда мы думаем только о правде искусства и о том, как к ней прийти, – и больше ни о чем, – это же, на самом-то деле, и ключ, и спасение, и залог, и ответ на очень многие вопросы. Только мало кто про это помнит – в погоне за дешевкой "успеха". Здесь – помнят всегда. И так живут.
 
У Долгачева есть одно (одно из многих!) поразительное свойство: абсолютный слух к автору и абсолютное следование ему, даже в деталях, даже в ремарках, – столь же абсолютно лишенное малейших признаков рабского ему следования. Становясь подлинным соавтором (вместе с неизменными авторами сценически-костюмного пространства Маргаритой Демьяновой и Дарьей Килочек), он вместе с драматургом рассказывает их теперь уже общую историю, не хуже и не меньше его зная доподлинно, в чем тут дело (а не "гонит сюжет", что столь часто, с невыносимой тупостью случается в других театрах, когда не знаешь, куда деваться от этих никому не интересных, совершенно никак не освоенных "подробностей"). В чем он совпал с Розовым изначально – быть может, именно это определило сквозную точность интонации – он поставил спектакль про обычную московскую интеллигентную семью. Именно – московскую, именно – интеллигентную. Знаю, про что говорю, потому что собственная моя семья была именно такой, хотя и жили мы не в просторной квартире на Восстания, а в коммунальной на Ново-Басманной. Дух – с детства знакомый, сейчас почти забытый (увы, никого уже нет), – я его сразу узнал. В этих семьях не принято было сто раз на дню говорить друг другу: я тебя люблю – от этой омерзительно-фальшивой фразы, кочующей у нас из фильма в фильм, списанной из белозубо-тупых американских поделок, всякий раз меня передергивает. Нормальные люди в семье – так не разговаривают никогда. А любовь там проявляется в вовремя почищенной картошке и в купленном к ужину хлебе. Она проявляется в том, как люди друг друга слышат и друг друга понимают. Ничего не декларируя и не возглашая. Тихо. Молча. Каждоминутно. Я узнаю это – по общим деньгам, лежащим в общедоступном кухонном ящике. По фартуку, который надевает младший член семьи 16-летний Альберт, берясь так-таки за чистку картошки, по авоське, в которой его отец Ким приносит два батона, а не один – "чтобы было и на завтра". По двум парам туфель, которые Альберт тащит чистить (свои и отцовские), по громкому возмущению деда (в исполнении Анатолия Сутягина – чудесно-ворчливый, мучительно осознающий свое писательское несовпадение с реальной жизнью, особенно в разговоре с давним верным другом Егорьевым – негромким, но неспособным к компромиссам, его играет Николай Разуменко) тем, что Ким заснул под его чтение своего нового романа, – потому что за громким возмущением – такое, потаенное, до мелочей, понимание истинной тоски сына, равно как и понимание причины непреходящей печали младшей сестры Кима, замечательной Нины. Из этих "мелочей" рождается правда спектакля, его безошибочно-подчиняющее обаяние… Его трагизм – в конечном итоге. На обозначенном драматургом крошечном временном пространстве происходит столько событий, что, кажется, хватило бы на десять пьес.
Что позволяет героям не просто выжить – но выстоять и сохраниться? Только одно, то, чего, пожалуй, и не объяснишь тем, у кого не было такого в его собственной биографии: повторю еще раз уже сказанное – московская интеллигентная семья. Подчас растерянная, подчас в бурных выяснениях отношений, в чем-то неудачливая – пусть так, но это все чепуха, рядом с убежденностью – всегда и каждого – своего не-одиночества. В этом – они вровень талантливы и едины. А еще их одно общее свойство (семейное – но и сословное, и сейчас меня точно назовут прекраснодушным идиотом, и пусть!) – благородство. Ныне – что-то несусветно даже не старомодное, а почти дикое: все, что угодно – ум, знания, умение, но благородство – это вы про что? Что-то из XIX века, видимо, романов разных начитался, в то время как "продвинутые пользователи" уже давно напропалую, не помня себя, "дружат" в Фейсбуке… Не знаю, из какого века – знаю только, что это свойство и отличает людей от пользователей. Вот у Розова про это написано, а у Долгачева про это – поставлено. Этим так упоительны их герои. Умница Нина, так категорически неспособная разлюбить своего Леву, даром, что все про него понимает и иллюзий не имеет. Наблюдать за Виолеттой Давыдовской – наслаждение: как сидит, как ходит, как разговаривает. Естественна и проста, при этом даже в труднейших моментах (ночной эпизод) и с труднейшим текстом – так, словно это ничего не стоит. Абсолютная выразительность. За сдержанностью – и драматизм, и сила, и слабость, все сразу…
 
Ким Андрея Курилова – бешеный, смятенный и непреклонный одновременно, сумасбродный и рассудительный, и, так же как его сестра, по-прежнему сумасшедше влюбленный в свою бывшую жену Аллу, мать Альберта. Видимо, еще один "дефект" (или – достоинство, это кому как угодно) этих людей: они любят один раз. Насмерть и навек. А то, что "предмет" не всегда соответствует, – что поделаешь, это вопрос к "предмету", не к ним. Оговорюсь, что оба – и Алла, и Лева – вовсе на написаны Розовым какими-то монстрами, упаси бог. За каждым из них своя правда и своя правота. И в том, как играет Аллу Ирина Мануйлова, а Леву Роман Бреев,  мы это очень чувствуем: за их декларациями угадывается – как ни странно, и неуверенность и почти зависть к тем, с кем они полемизируют. Зависть – потому что им никогда не стать такими. В полной мере – не дотянуться. Благородства не хватит. Не из этой квартиры. Жильцы, гости – может быть, а те здесь произросли. У советской интеллигенции ведь не было "подмосковных", но были квартиры (либо – комнаты), где жили – несмотря ни на что!!! – по иным законам. Не диссидентским, подчеркиваю. Просто – иным. Здесь не любили, а потому не воспитывали – "всадников". Это было очень трудно – но иначе не умели, да и не хотели.
 
В центре весьма, при всем при том, хитроумно придуманной Розовым пьесы – сын Кима и Аллы, едва-едва перешедший 16-летний рубеж (получение паспорта!) Альберт. Из той когорты, кого в былые годы называли "розовскими мальчиками". Розовских, впрочем, часто путали с розовыми, и получалось что-то кудряво-умилительное (такое играл юный Бортников, сбирая поклонниц, но не более), а также романтически бесполезное. На самом деле, все категорически не так. Первое, и главное: у них всегда был стержень. Колючие, остроугольные, непримиримые, абсолютно не благостные, совершенно живые, из плоти и крови, – они знали, чего хотят (еще больше – чего не хотят!), и сворачивать не собирались. Хотя – и про опасность необходимости "свернуть" также знали, оттого в финале каждый приносил что-то вроде присяги. Либо – обета. Клятву на верность – самому себе, своей семье, своему дому. Незыблемости нравственных канонов, которые – не подлежали ничему и никогда.
 
Альберт в спектакле Долгачева – дебютант, выпускник Мастерской Владимира Андреева (ГИТИС) Алексей Калинин. Первая в жизни роль. "Любимая игрушка в доме" – так иронически аттестует его злой Лева. "Лучик света в полутемном царстве" – слова Нины, обожающей его тетки. С предельной достоверностью и не юным знанием – молодой актер играет главное творение этой семьи. Их совокупный труд. Их высочайшее совместное достижение. И в этом качестве Калинин – чудесен и прекрасен. Все время что-то делает. Все время жаждет быть полезным. Всех примирить и успокоить. Потому что безумно каждого из них любит. И не по-детски жалеет. Мальчишеская влюбленность в отца, преданность деду, сумасшедшее по доверительности воркование с Ниной… Этот почти еще ребенок – очень взрослый, ну так получилось, видно с ним все всегда держали себя на равных. Раздираемый любовью к отцу – и привязанностью к матери, желанием остаться здесь навсегда (потому что их дом – это та самая почва, которая придает силы Антею) – и не менее естественным желанием увидеть мир. Несмотря на эту раздираемость – цельный. О том, как говорит Калинин финальные слова своего героя (клятва-присяга-обет), может, кто-то другой напишет, а я не умею. Адекватно ему – не получится, а испортить  не хочу. Где выискивает Долгачев таких артистов – с первой роли соратников и сомысленников? Еще одна его загадка.
 
Ну вот, собственно, и все. Был ли я убедителен – не знаю, не уверен. Главное – сколь убедительны были они. Как всегда. Больше, чем всегда.